Копались цыплята в кустах георгин,
Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.
Дальше всё как всегда — цитрусовое облако на запястье, молескин — на стол, чай в чашку, а эмоции в ладошки. Пока едет поезд ты оказываешься в другой и параллельной Вселенной. Мысль, остановленная здесь даже на секунду, сразу повисает в воздухе и сразу оказывается за тобой. А что дальше с ней может произойти всё, что угодно — она может провалиться в озеро сознания сзади сидящего пассажира, завертеться в потоке воздуха и снега (такое может быть даже в июне, потому что снег — это состояние), расходясь векторными потоками против движения состава, или остаться мелким признаком на одежде человека, пережидающего прохождение состава, потому что живет он на одной стороне железнодорожного полотна, а жить ходить на другую сторону дороги. Садится нужно по направлению движения состава и ловить идеи всех впереди идущих вагонов, электричек, людей, ветров, солнц и лун. Всем этим клубком сознаний управляет машинист. Когда-то давно таким человеком мог быть еще и стрелочник, который мог одним движением слить два лавандовых и блестящих потока. Когда пишешь в повисшем в воздухе блокноте в поезде, то некоторые слова получаются совсем неразборчивые — поэтому приходится писать их по несколько раз, чтобы потом можно было разобрать всё написанное. Примерно так же, как ты повторяешь про себя непонятную сразу фразу, чтобы понять её и осознать до конца. Поезд раскачивается до крайних амплитуд, врезается в уже спящую область и упраздняет точки и восклицательные знаки. А вопросы он не трогает. В поездах нет вопросов, только тянущая надежда. Поезд превращается в комнату, за окнами которой глубокая, как пропасть, осень, дождь, горячесть плиты, яблоневый дым, шерсть, туман, забившийся в стакан и влажность, боящаяся подойти близко в огню. Мысли больше никто не ловит, поезд спит и маленькие яркие звездочки просто висят в воздухе, покачиваясь как инородные кусочки в сосуде со стеклянистым желе. Глубокий-глубокий черновик. Несвязный и по частям, который иногда выливается в приступы аккуратности, необходимости завершенности, окунания в спокойствие. Пытаешься сидеть ровно и не двигаться, чтобы не спугнуть это чувство. Двигаются только руки, плавно перемещаясь над бумагой, а иногда и в волосах.
Она в это время лежит и тонет в чрезмерно простиранных простынях, в хлорном чистящем средстве, в холодности больничных окон, в медленно испаряющихся эфирах из коричневых склянок у изголовья, в хрустальном эмалированном звуке падающих инструментов на другом конце коридора. Успейте кто-нибудь дотронуться до развевающейся пурпурной теплоты Белой принцессы, расходящейся циркулярными потоками далеко за границы палаты, больницы, города. Темнота помещения обволакивает, звездное небо начинает казаться много близким, чем его можно представить. Бинты, белые дороги, зима среди сотни домов, которая заметает все пределы и прочерчивает линии и аккуратные белые строки. Звезды примерзают к воде вокруг колодца, к железным предметам, обводкам печных труб. И остаются в таком виде до рассвета, медленно дрожа и вздрагивая от каждого движения, пусть даже и на другом конце планеты. Маленькие мириады посланников принцессы, обхватывающие своим маленьким существом самые холодные выступы деревенской зимы. И не то чтобы они против своей воли застряли в этом пространстве. Они думают, что это им просто так хочется. Наследники доброй воли. И никто не сможет убедить их в обратном. Они ждут Белую принцессу. Из года в год, из пространства в пространство. Но сейчас лето, до деревни далеко и за окнами медленно плывут в масле уставшего города пылающие собрания самых середин цветов и стихотворений. Горячих, в скрипящей пыли, настолько приторных и головокружительных, что город становится одной большой ослепляющей страницей, испачканной в пыльце и которую нет сил перевернуть. Но есть силы закрывать глаза и представлять. Рука повисала над воображаемой холодной рекой. Спасающей от пыли и шума городов, от времени и больничных холодностей стен. На прозрачном дне видны недавно принесенные камни, еще не ставшие круглыми и согласные на всё. По реке плыли бумажные страницы из грубой бумаги, волокна которой осязались пальцами, как ощущаются швы на новой близкой одежде. Потом, со временем привыкаешь и кажется, что они даже удобны и приятны. Волокна листов распадались на множество частей, как человек под двумя годами через дефис распадается на зеленые и мягкие стебли травы. Настолько мягкие, насколько добрым был человек. Начинающаяся прохлада и отвращение позволили ей подняться над кроватью, разорвать осознание беспомощности и решиться.
Она закутывается в бело-синее шерстяное одеяло, тихое и спокойное, и, мягко ступая, выходит из палаты. Сразу после двери начинается пространство. Именно оно расстилается вокруг автобуса в ночной поездке, сквозь окна которого ничего не видно, или начинается сразу за горизонтом, с самой отдаленной и еле доступной взглядом точки. Иногда в темноте, которая раскачивает автобус и поддерживает его в четырех точках, чтобы он не провалился с концами, видна полоса света. Всегда в одном и том же месте, как Большая Медведица. Может это была взлетная полоса аэропорта, череда ветряных мельниц, бессмысленно подсвечиваемых для красоты, а может фары длинной вереницы автомобилей, остановившихся и ждущих кого-то на объездной дороге. Ждать никогда не поздно.
В первые 18 лет у принцессы не было никаких причин покидать едущий автобус и выходить в пространство. Или мешала метель, или отсутствие остановок, или сон. Но сегодня это стало необходимостью. По той причине, что она не могла появиться ни в городе, откуда ехал автобус, ни в деревне, куда он направлялся. Сущность её была в другом месте и у неё не было никакой возможности показаться под уличными лампами и ограничить себя углами домов и переулков. Она просто бы туда не вместилась. Углы домов врезались бы в её легкие, электрические провода и трамвайные пути опутали её ноги, а непрекращающийся поток мыслей всех жителей заглушил бы даже звук её еще бьющегося сердца.
Из едущего автобуса все, что находится за его пределами, воспринимается как огромный и цельный мир. Мир с легкостью существующий без тебя, переплетенный сложными смыслами и живущий по неизвестным законам. Хочется прикоснуться к этому, осознавая, что под легкими оболочками своя жизнь, жуткая самостоятельность, непрозрачность шагов и красот. И повисшее над всем этим тяжелейшее поражение тем, что всё это происходит без твоего участия. Обыденная реальность не может быть такой. Человек, живущий в ней всю свою жизнь в привычной обертке, перестает думать о ней, как о чем-то чужом и внешнем. Ты внутри и часть от целого, причастен и важен. Ощущение себя хоть и одним из миллиардов, но самостоятельным источником истории планеты. Один десятимиллиардный источник смысла бескрайне малой части вселенной. Но за окнами автобуса совсем не то, к чему ты привык. Там то, что объясняет тебе все непонятное, сборник ответов на все вопросы, оттуда приходят необъяснимые эмоции, оттуда сваливается снег, именно там растворяются вещи, которые ты больше никогда не увидишь. По земле пространства, как она и подозревала, расстилалось тонкое покрытие из тонкого света, которое улавливало даже самое легкое дыхание (нет, это всё-таки не лёгочное). Еле заметный поток воздуха, вырывающийся из принцессы, разметал на два шага вперед полосу так, что можно было видеть, что под амальгамой света находится синее, прозрачное понимание всего мира. Под которым пролетали, как киты за окном, все неразрешенные вопросы, причудливые идеи, тайные смыслы и просто самые обычные океанские пенные волны. В самом дальнем конце видимого пространства виделся дом, со слишком желтыми тревожными светящимися окнами. Она понимала, что всё, что под ногами, пришло к ней навсегда и уже никогда не оставит её. Только дом казался ей единственной непонятной частью. Восходящая Луна не рассеивала сумрака, а еле различимые световые полосы из окон нисколько не бледнели в лунном свете. Над его главной дверь было маленькое окошко, с двух сторон ограниченное пыльным стеклом. Внутри этого прозрачного куба находился высохший и замерший букет каких-то полевых цветов. Дверной звонок был подписан цифрой 297, выведенной смутным карандашом неуверенной рукой. Смешанное чувство захватывало от ощущения нахождения вне того, что всегда тебя удерживало. Первым желанием была попытка бегства от этой ловушки, которое подавлялось осознанием того, что всё должно измениться, если осознанно зайти в этот дом, понять все его темные углы, ощутить знакомый запах голубых обоев, печатной машинки, ванили и светло-зеленой мебели. И выйти из него. Выйти, самостоятельно приняв это решение и понимая, что ничего, из того, что находится там, не получится взять с собой. Это могло занять немало часов. Но хлорная и сырая палата не располагала к возвращению. Край одеяла развевается по ветру, а торчащие из него по краям редкие нитки начали обрастать мириадами все тех же маленьких звезд. Они узнавали давно отсутствовавшую принцессу, улыбались ей дрожащими лучами тёплого смысла, безмерно радуясь её появлению. Именно они больше всего выдавали значимость и неотвратимость происходящего. Приходящие однажды и навсегда. Она еще не заметила, что ни один шаг за 22 минуты пути не сделали её ближе к дому. Старое и деревянное строение казалось существовало вне рамок измерений и времени, светясь изнутри скрытым в нем смыслом через янтарные окна, которые никто не осмелился задернуть слоем ткани, чтобы не забирать у него единственной возможности казаться живым и дышащим.
Она начинала вспоминать. Светлый ураган готовящийся обрушиться на землю через тридцать лет. Тёплый, громкий, в разрезе через его сердцевину представлявшийся тихим и спокойным зверем, знавшим зачем он тут и куда идёт. Вспомнила апельсиновое дерево, косточка-источник которого еще не решило на каком континенте оно коснется дышащей земли. Заметила, что плывущее над ней облако было из той же воды, что и она сама. Легкое облако и источник её мыслей — одно целое. Теперь она могла знать всё, что когда-либо видели облака. События, подумалось ей, не следуют друг за другом, их нельзя не знать до какого-то момента, а потом узнать и помнить до конца. Её самая большая привычка, разделять всё на «до» и «после», естественная и обычная, больше была ей не нужна. История существует всегда и целиком, собираясь из целых маленьких горящих миров. Ежедневно рождающийся мир сразу получал свою конечность и понимание того, где его последняя точка и в чем его центральная фраза. Миры цепляются друг за друга пересечениями пешеходов на тротуарах и в метро, ошибками в телефонных номерах, перепутанными номерами домов, нелепыми знакомствами в переполненных поездах, несущих так в себе так много, что локомотив начинает спотыкаться и захлебываться. Маленькие и самостоятельные миры непрестанно врываются друг в друга. Сталкиваются своими невидимыми границами и обмениваются всем, что у них есть. Отдают и принимают в себя потоки историй, решений, отчаяний. А потом рассказывают всем причастным. Давая каждому возможность вспомнить всё будущее, к которому он причастен из сегодня, с которым неразрывно связан и которому обязан. Некоторые миры теряются и пропадают, сжимаются в маленькие точки и рассеиваются, как капельки цитрусовой пыли из сжимаемой торопливыми пальцами кожуры. Исчезнувший мир не забирает у нас людей, войны, встречи и прикосновения. Он только вырывает из будущей книги маленькие отдельные слова, растворяет отдельные линии, прячет от света и делает менее значимыми короткие эпизоды. Миры, пересекающиеся несколько раз не отдают друг друга в небытие, они крепко связаны и согласны умирать только вместе. Всё вновь осознанное ощущалось в её руках то тяжелой стопкой горящих бумаг в коленкоровом переплете, то букетом георгин, терпко пахнущих или туманностью Андромеды, или передержанными в фиксаторе клубками пленки. Но живее и логичнее это выглядело в последнем представлении — коробка с шумными желтыми цыплятами, которые занимались своими глупыми делами на дне картонной коробки, толкали друг друга, копались в слоящихся стенках и внимательно разглядывали свою будущность. Она поставила её на землю и, не думая о судьбе беспомощных птенцов, отпустила их в неизвестность еще более громкого и звенящего, по сравнению с ними самими, мира. Она была уверена, что они справятся. Они просто обязаны. Подобное всегда принимает подобное, но еще более оно радо противоположному, даже если оно несет в себе только опасность и обычный интерес. Цыплята попрятались кто куда, даже не пытаясь понять, что происходит. Ничего особенного они не заметили, как-будто всегда только этого и ждали. Картину, с ничего пока ничего не осознавшими птенцами, хотелось вставить в раму и оставить висеть в матовом воздухе. Как символ, как знак им будущим. Они тоже должны вспомнить эту решившую их судьбу ночь. «Надо взять её с собой в дом, спрятать от ветра…», — думала замерзающая принцесса, — «Смешать два смысла, принести этот ключ в единственное тёплое в этом пространстве место».
Только теперь она поняла, что дом находится всё на том же расстоянии. Мириады внимательно наблюдали за удивлением на её лице и сбивались в маленькие тёмные сгустки. Несколько раз они скатывались ртутными шариками на прозрачный пол пространства, растекались по нему и собирались в странные фигуры и слова: «Экзальтация. Лепет. Снежинки. Анапест. Соната. Бездна. Перекресток. Кровеносная система. Кошениль. Закат. Неизвестность. Идиосинкразия. Тупиковая ветвь. Масляный закат. Карбункул. Пыльный взрыв. Россыпь. Горсть. Льдиный звон. Шум дыхания. Леденцовая роса». Они что-то хотели ей сказать, но она не обращала на них никакого внимания. У них получалось привлечь только внимание сонного кита, смотрящего на происходящее из своего нижнего мира. «Очевидно, ведь», — думало большое животное. Случайно осознанное неуменьшающееся расстояние слишком сильно откликнулось принцессе и ударило её в самый центр отчаяния. Нужен был другой план, другое действие, что-то совсем непохожее на всё предыдущее. Что-то, что могло казаться глупым и диким в предыдущем мире и абсолютно естественным здесь. Какое-то самое неочевидное решение, отказ от привычного течения мыслей. Надо что-то отпустить. Раствориться или спрятаться. Или наоборот, сделать то, чего она так всегда боялась. Все путалось. Так же, как и желтые окна дома начинали путаться в черточках начинающегося снегопада. Она сидела неподвижно и только хаотичные движения рук выдавали её не только физическое присутствие здесь. Она собирала свет в ладони, а потом рассыпала его, раскидывая вокруг насколько хватало сил. Северный ветер не смог не заметить вновь возникшие в своих владениях обстоятельства, которые еще не были засыпаны тонким слоем света. Он обратил внимание на неё и внимательно разглядел. Он не мог жалеть для неё света и готов был отдать всё, что у него есть. Каждый новый оборот снежного покрывала начал отдаваться в ней или приступом понимания, или разрешением очередного вопроса, или осознанием завершенности всей этой короткой истории. Она уснула, свернувшись в клубок, который уже ничем не отличался от окружающего пространства. Мириады улыбались.
На следующий день стало еще жарче. Пробегающие картины из окна поезда прокручивались уже в обратном порядке, но уже из молочного и матового окна кареты скорой помощи. Лимонно-солнечной, как эрангис, цельной, устремленной, сумасшедшей. Квинтэссенция высшего и неприкаянного союза идеи помогать (как повседневной и неособенной деятельности) и отрешенной, оголенной пустоты в отношении невозможности выживать самостоятельно. Самая идеальная комбинация цифр, на другом конце которых отвечает внимательный и простуженный голос, четко и быстро запоминающий все обрывочные симптомы, оборванные описания случившихся событий, короткие и придушенные выкрики, испачканные в непонятности происходящих событий, случающихся внутри самого тебя. Но ничего притом не обещающий, а только отправляющий призрачную возможность поддержки, рассекающий тягуче-спящий или жутко живущий город по полосам встречного движения, разрывая сознания и слух пешеходов синими сиренами, мерцающий в крайне боковом зрении блестящими осколками стремления прорываться, вдыхать, вникать, разламывать и оборачивать. Отдающая рассыпчатым лимонным вкусом и обтянутая в некоторых своих частях холодящим клеенчатым покрытием. Стохастическая на вид смесь порошков, растворов, звенящих стеклянных ограниченностей, проводов и трубок, с легкостью впитывающих тяжелейшие восприятия собственного тела, растворяющих тяжелые сгустки отрицательности и превращающих их в проливающийся в окружение вспененный эфир выработанного вещества. Приносящая облегчение — или от внезапного прекращения боли, или от первого вздоха после забытия и потустороннего путешествия, или от возможности снова видеть окружающий яркий свет мониторов и экранов. В этот раз машина скорой помощи выполняла другую задачу. Задачу путешествия из одного города в другой замерзшей и спящей принцессы, завернутой в клетчатое одеяло. Шерстяной лоскут громко возмущался всей своей колкостью и не понимал зачем он тут, когда уже нечего сохранять.
Увеличенная документальная фотография за стеклом шкафа уже давно стала старше принцессы. Сирень, посаженная в первые дни в еще незаросшую травой землю, заняла все свободное место внутри краткой ограды, обернув весь воздух своими плоскими и бледными листьями. И медленно, из года в год, протягивала свои ветви к крыше дома, где на чердаке лежала легкая деревянная рама. На ней, из-за многолетнего слоя пыли и темноты, впитавшейся во все стены и перекрытия, сложно было что-то разобрать, кроме череды желтых и беспомощных пятен.
